В этой судьбе – эпоха. В детстве воспитывалась на биографиях пламенных революционеров, верила в справедливость Октября.

И была обвинена во вредительстве за изготовление тряпичной куклы.

Великая Отечественная пришлась на юность. Рытье противотанковых рвов под Москвой, эвакуация в Киргизию, восстановление освобожденного Сталинграда – вехи ее войны.

Девочка из интеллигентной семьи, сделавшая жизненным девизом строки Назыма Хикмета «Если я гореть не буду…», окончив элитный московский педагогический институт, готовивший специалистов только для столицы страны, в 1946 году добровольно поехала учительствовать в Тувинскую автономную область – новый регион СССР.

Ехала на два года – больше от нее не требовали, а осталась – на всю жизнь, помогая людям понять друг друга: русский язык – для тувинских учеников и тувинский – для русских – стали делом ее жизни.

Сегодня Народный учитель Республики Тыва Регина Бегзи слышит приветствие «Экии, башкы» от нескольких поколений своих учеников.

И категорически опровергает легенду о том, что она – прототип памятника первым русским учителям Тувы: «Это все сказки. Это – не про меня!»

 

Фиалково-лютиковый рай

 

– Регина Рафаиловна, расскажите о своем детстве.

– Родилась я 2 января 1924 года в Харькове, и мое младенчество прошло у маминых родителей. Мои родители – папа Рафаил Юрьевич Розенберг и мама Фаня Яковлевна – жили тогда в Москве, они были студентами второго МГУ, теперь – МГПУ: папа учился на историческом факультете, мама – на психолого-педологическом.

До этого папа окончил в Харькове техническое училище, и это позволило ему потом преподавать не только историю, но и математику, труд. Мама окончила в Харькове классическую гимназию, хорошо знала немецкий и французский языки.

Когда мне исполнилось два с половиной года, бабушка привезла меня в Москву. Мы жили на Таганке в каком-то бывшем хлебном амбаре. Там было очень душно. Я тяжело заболела, и доктор сказал, что спасти меня может только свежий воздух.

Так мы оказались в Сокольниках на третьем Лучевом просеке, где в одном из домов оказалась свободная квартира. Дом предназначался для жизни в теплое время, правда, потом в каждой квартире были установлены печи.

Это был особый вид коммунальной квартиры. Кроме нашей, в коридор выходили еще три двери соседей. Межквартирные дощатые перегородки, покрытые обоями, пропускали все звуки из соседних квартир. Слышно было даже дыхание.

На общей кухне была плита, еще там стояли персональные столики. Цивильные удобства – деревянный восьмиочковый сортир и помойка – были в соседнем дворе. Воду носили из колонки метров за четыреста. Зимой вода в ведрах за ночь покрывалась льдом. Сколько я жила в этой квартире, а это целых девятнадцать лет, помню постоянные труды папы по ее утеплению. 

Несмотря ни на что, воспоминания детства для меня – самые дорогие. В Сокольниках был настоящий рай. Под нашим окном цвела сирень, росла липа, а во дворе – рябины, клены, цветы.

Мы целыми днями на лужайке играли в лапту, футбол, горелки, казаки-разбойники, бегали через дорогу в лес. Нам никто не говорил, что нужно беречь природу. Мы ее чувствовали своими босыми пятками, а ныряя в прудиках – всей кожей.

Душа переполнялась восторгом при взгляде на фиалково-лютиковый луг. Никто не сломал веточки, не бросил конфетной бумажки. Лес сам облагораживал, поднимал, воспитывал. Это было сказочное время.

Сумасшедший Рафик

– Кто повлиял на становление вашей личности?

– На протяжении всей жизни на меня оказывали влияние многие: сначала родители, потом учителя в школе, преподаватели в институте, в аспирантуре, коллеги по работе.

Родители – это основа. Воспитанию моему они уделяли много времени, хотя не только учились, но и работали: папа красил крыши многоэтажных домов, мама мыла полы.

Мама вся лучилась добротой и нежностью, всегда можно было приникнуть к ее теплому плечу.

Папа же вел свою воспитательную линию жесткой рукой. Зимой он натирал мне спину и грудь снегом и приговаривал: «Ничего, терпи. Суворов в детстве был хлюпиком, а стал великим полководцем, потому что снегом натирался». Сам – в трусах и босиком – обегал по снегу всю округу, за что получил прозвище «сумасшедший Рафик».

В три года папа поставил меня на лыжи. Мы с ним катались по темному лесу под его чтение страшных стихов, специально выбранных, чтобы воспитать во мне смелость.

– Такой суровый, почти спартанский, подход вашего отца к воспитанию дочки принес плоды в дальнейшем?

– Конечно. Уже взрослой, в Кызыле, постоянно каталась на коньках, лыжах, прыгала с трамплинов на Виланах, даже занимала какие-то места на соревнованиях. В 60 лет занялась аэробикой. И всегда ходила на высоких каблуках. А танцевать до сих пор люблю, если не сильно поднялось давление и не очень шумит в голове.

Папа развивал и мою память, дотошно выспрашивая: какого цвета почтовый ящик, сколько шагов до колонки, сколько ступенек на лестнице.

Иногда родители организовывали соревнования: кто скорее выучит стихотворение Пушкина, Некрасова. Я, не догадываясь, что мама с папой эти стихи знали с детства, пыталась выучить быстрее их.

У нас дома была большая библиотека, и я начала читать очень рано. Папа заставлял записывать краткое содержание прочитанного в читательский дневник.

И к труду родители приучили меня довольно рано: сначала носила, а потом колола дрова, ходила за водой, керосином.

В 1931 году, когда пришло время идти в первый класс, мама закончила мединститут, куда поступила, разочаровавшись в профессии педолога, и ее отправили в Челябинск – отрабатывать диплом.

В это время папу исключили из партии и отлучили от школы, где он работал: из-за того, что когда-то в молодости он несколько месяцев посещал баптистскую общину, о чем я узнала уже взрослой. Папа пошел работать на строительство метрополитена.

Я же попала в лесную школу.

Белогвардейский выродок и запретные куклы

 

– А что такое лесная школа?

– В лесную школу набирали ребятишек на летний и зимний сезоны, в ней они жили и учились. Одна из них стояла напротив нашего дома, и мы с детьми этой школы сражались в снежки. Там учился сын легендарного командарма Буденного. Поскольку у него был такой знаменитый папа, он начал выпендриваться.

Когда учителям стали невтерпеж его выходки, они вызвали отца. Буденный схватил сына за шкирку, приволок в пустой кабинет и сказал: «Я тебя, белогвардейский выродок, убью, если будешь продолжать так себя вести».

Я училась в другой лесной школе – под Москвой. И там совершила страшное преступление.

В родительские дни ко всем детям приезжали, ко мне же некому было приезжать. С мамой виделась я только летом, потому страшно тосковала. Однажды выдрала из казенного одеяла вату, оторвала тряпочку от подкладки и сделала себе куколку. Поделилась секретом ее изготовления с девочками, и вскоре в нашей спальне было уже двенадцать куколок. Жить стало веселей.

Но откуда мне было знать, что в стране шли громкие процессы над вредителями? И что педагогические чиновники считали: куклы рано пробуждают в девочках сексуальные чувства, а сказки – вредны. Когда узнали о моей куколке, вывели перед строем и сказали: будь я постарше, арестовали бы и убили бы как вредителя социалистической собственности.

Я горько плакала, и с той поры относилась к социалистической собственности с большим почтением. Самое грустное: когда в день Октябрьской революции всех ребят награждали акварельными красками на картонках, мне, как вредительнице, не дали ничего.

– Какой ужас.

– Ужас, но ничего – я пережила это.

Большая история – по маленькой жизни

 

– Когда закончилась эта грустная полоса вашего детства?

– В 1933 году, когда из Челябинска вернулась мама. Родился брат Володя, он стал ученым-химиком, изобретателем, лауреатом премии Правительства России в области науки и техники.

А потом папу наградили значком почетного метростроевца, и мы получили почетное право проехать на первом поезде метро от Сокольников до Парка культуры.

Мама стала работать участковым врачом, а я пошла в школу № 277. Из окон школы нам было видно, как строилась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, позднее ставшая Выставкой достижений народного хозяйства – ВДНХ.

У нас была образцовая школа: новое просторное здание, прекрасно оборудованные кабинеты, демократ-директор, знающие, требовательные, но добрые и справедливые учителя.

Одна из них – Ольга Александровна Державина – наша учительница русского языка и литературы, позднее – доцент МГПИ имени Ленина, была особым педагогом в моей жизни. Это она научила нас писать сочинения, приучила к чтению критической литературы и четкому выражению собственной позиции.

С ней мы объездили все литературные места в Москве, открывали для себя в Малом театре Чацкого-Царева в «Горе от ума», во МХАТе – великую Аллу Тарасову в «Анне Карениной».

– Вы как-то написали в своих воспоминаниях, что по вашей маленькой жизни прошла большая история страны.

– Да. Я с пятого класса ездила в городской Дом пионеров и изучала историю борьбы и жизни революционеров. К нам приходили очень известные люди, проводились разные встречи.

Помню, после смерти Серго Орджоникидзе к нам пришли его жена и дочь. Сейчас думаю, это было специально сделано, чтобы скрыть его самоубийство. Они тогда рассказали нам о его жизни, о том, какой он был великий революционер.

В связи с этим в школе был один характерный для того времени момент. Учительница увидела, как мальчик купил в буфете пирожок и стал заворачивать его в газету, в которой был портрет Орджоникидзе. Она страшно испугалась, велела развернуть и ни в коем случае больше не повторять такого. Потому что за это могли судить и не знаю, что еще сделать.

Когда умерла Надежда Константиновна Крупская, мы прямо из школы после второй смены организованно пошли на ее похороны. Из Останкино мы шли в Дом Союзов, где в Колонном зале находился гроб с телом Крупской.

На обратном пути все потихонечку разошлись по одному, и в конце я шла одна, уже ночью, было очень страшно, особенно – идти через парк. Родители чуть с ума не сошли, потеряв меня на столь длительное время.

В школе было четко поставлено идейно-политическое воспитание. Нас водили во дворец графа Шереметьева – показывали роскошь его покоев. По контрасту – пригород Москвы Ростокино: уже в пятом и шестом классах мы ходили туда ликвидировать безграмотность взрослых, наследство от той России, потерю которой сейчас оплакивают.

Помню, как сидела перед нами маленькая сухонькая старушка – в ситцевой кофте, деревенской юбке, платочке – и тихим голосом рассказывала, как в крепостную пору помещик затравил собаками ее девятилетнего брата-пастушонка за то, что волк зарезал овечку.

Мы встречались с испанскими ребятишками, собирали гривенники для Международной организации помощи борцам революции, верили в справедливость Октября, ненавидели фашизм и готовились к обороне, зная, что будет война. 

А утром была война

 

– Как для вас началась Великая Отечественная?

– Как и для многих моих сверстников, война для меня началась сразу после выпускного вечера. Мы домой пришли в четыре утра 22 июня 1941 года. Проснулась, а по радио выступает Молотов – война.

Наши мальчики пошли в военкомат, мы – за ними. Девочек не взяли. Тогда я окончила краткосрочные курсы медсестер военного времени. Собирались по тревоге, подбирали раненных, развозили после бомбежек по больницам. Когда началась эвакуация детей, восьмилетнего брата Володю увезла в Оренбург папина мать.

Я поступила в мединститут. Мы занимались и ездили под Москву рыть противотанковые рвы. Вскоре наш мединститут эвакуировали в Ташкент, а я осталась, потому что искала способ попасть на фронт. Мамин двоюродный брат, заканчивавший военную академию, по секрету от родителей обещал взять на фронт.

– Но на фронт вы так и не попали?

– Нет. Однажды прихожу после дежурства, а во дворе – наши вещи и грузовик перед домом. На дядиной работе выделили несколько вагонов для эвакуации семей железнодорожников. Мы решили ехать в Киргизию, куда уже были эвакуированы наши украинские родственники.

Во Фрунзе работы не было. Так мы оказались в предгорьях Тянь-Шаня, в совхозе «Санташ». Мама – врач, отец – директор школы, я преподаю немецкий язык в той же семилетке.

– С той киргизской семилетки школа стала вашей судьбой? В мединститут вы так не вернулись?

– Да. Я металась между профессиями мамы и отца, не могла решить: врачом быть или учителем. В школе мне понравилось, решила стать учителем.

Осенью поступила в Киргизский государственный пединститут в городе Пржевальске. На филфаке преподавали профессора и доценты из Киева, Ленинграда, Фрунзе. Игорь Алексеевич Батманов, тогда еще профессор, вел введение в языкознание, его жена учила киргизскому языку.

Родители редко могли мне отправить продукты. Было трудно и голодно, но я старалась и училась на пятерки. И, видимо, чем-то выделялась, если почти через двадцать лет Игорь Алексеевич, уже академик, узнал меня в Кызыле.

Весной 1943 года папу призвали в армию, маму мобилизовали в военный госпиталь в город Дзержинск, а я в составе добровольческого студенческого отряда выехала на восстановление Сталинграда. Два месяца мы разбирали завалы, жили в подвалах разрушенных домов, спали на нарах.

Когда стали комплектовать студентами школы в освобожденных районах области, попала в деревеньку под Камышин.

Муку учителям школы выдали перед моим приездом на месяц вперед, поэтому мне ничего не досталось. После уроков на колхозном поле собирала с учениками колоски, чтобы ни зернышка из колхозного урожая не пропало. Сейчас признаюсь: немножко клала себе в карман, ведь что-то есть было нужно. Дома шелушила и распаривала зерна в консервной баночке. Так питалась месяц.

Выдавая первую зарплату, завуч, плача и извиняясь, попросила уехать: вы – одна, а у нас – дети, мужья на фронте, часы до вашего приезда учителя уже распределили между собой.

Домой – без пропуска на крышах вагонов

 

– И вы выполнили просьбу завуча школы – уехали из деревни, чтобы не отбирать хлеб у детей фронтовиков?

– А что мне оставалось делать? Уехала. Добралась до железнодорожного вокзала в Камышине и на ступенях упала в голодный обморок.

Меня спасла украинка Дуся, дочь начальника станции. Добрые люди натопили баню, помыли, накормили, помогли купить билет до Москвы. Хлеба у них тоже не было, но пареной тыквой и вареной картошкой на дорогу снабдили. Я же в благодарность могла оставить им только подушку.

Перед Балашовым милиция отобрала у меня билет: в Москву нужен был пропуск, без него в столицу не пускали.

Дальше добиралась так: днем отсиживалась на станциях и полустанках, а ночью – на крышах вагонов, в тамбурах, на подножках.

А к кому ехать в Москве? Родителей-то там нет. В дороге цыганка за кусок тыквы из моего запаса нагадала, что в Москве у меня сейчас есть два родных человека. Это могли быть только папин брат и его жена. Добравшись до Москвы, пошла к ним.

Тетя, открыв дверь, ахнула: все на мне шевелилось и ползало, ведь я две недели добиралась домой. Она дала рубль и отправила в санпропускник на Казанском вокзале.

Назавтра, чистая и причесанная, поехала в родную школу к Ольге Александровне Державиной. Она написала записку в деканат филологического факультета Московского городского педагогического института имени Потемкина, в которой просила принять меня как «очень способную, даже талантливую». В деканате сказали: «Вашим киргизским пятеркам – грош цена, но рекомендации Ольги Александровны мы доверяем». И отправили к ректору.

Ректор сразу понял, что приехала без пропуска, что наголодалась. Когда узнал, где родители, признал киргизские пятерки, назначил повышенную стипендию, приказал выдать карточки на продукты и талоны на дополнительное питание.

Так я стала московской студенткой.

Если я гореть не буду

 

– Регина Рафаиловна, а почему ваш институт назывался городским педагогическим?

– Потому что Московский городской пединститут готовил специалистов только для школ и научных учреждений столицы. И туда брали только москвичей. В нем преподавали профессора МГУ и ученые из академических институтов. Отбор студентов был очень жесткий. Позднее наш институт влился в Московский государственный педагогический институт имени Ленина.

Какие светила науки озаряли наше скромное серое здание в Гавриковом переулке! Лингвисты – академик Виктор Владимирович Виноградов, профессор Григорий Осипович Винокур. Наш куратор – диалектолог, доктор наук Варвара Георгиевна Орлова. Литераторы – знаменитые пушкинисты, профессора Сергей Михайлович Бонди, Борис Викторович Томашевский, писатель и литературовед Александр Абрамович Исбах, специалист по советской поэзии, тогда доцент, Евгений Борисович Тагер.

На четвертом курсе страсть к поэзии привела меня в спецсеминар Тагера, и после моих докладов и выступлений он пригласил к себе в аспирантуру. А наш латинист Иван Иванович Соколов хотел сделать из меня «сочетание классицизма с советской наукой». 

Каждый месяц нам организовывали встречи с известными артистами, чтецами, музыкантами. У нас побывали советские актеры, мастера художественного слова: Игорь Ильинский, Дмитрий Журавлев, Антон Шварц.

У нас был межфакультетский поэтический кружок. Мы читали друг другу свои и чужие стихи, бегали на поэтические встречи с поэтами-фронтовиками – Константином Симоновым, Михаилом Лукониным, Семеном Гудзенко.

Очень запомнился поэтический вечер Анны Ахматовой и Бориса Пастернака. Это было в огромном Колонном зале. Когда Ахматова читала стихи, все только слушали, затаив дыхание. А когда начинал Пастернак, зал хором вместе с ним читал. Когда он забывал какие-то строчки, зал дружно подсказывал.

А Назым Хикмет меня удивил. В моем представлении турок должен был быть смуглым, черноглазым. А он был рыжим и голубоглазым. А формула Хикмета:

«Если я гореть не буду,

Если ты гореть не будешь,

Если мы гореть не будем,

Кто тогда рассеет мрак?»

была воспринята мною, как руководящая директива ЦК.

И я действительно всегда горела: и на комсомольской, и на партийной, и на профсоюзной работе, и в разных руководящих креслах, что мне пришлось обсидеть.

В переносном смысле погореть тоже пришлось. 

Несбывшееся пророчество будущего академика Артура

 

– Вы жили и учились в Москве одна, а что же было с вашими родными?

– Прожила и проучилась первый, второй и большую часть третьего курса одна. А весной 1945 года после ранения вернулся с фронта папа. Он был артиллеристом, на фронте вновь вступил в партию, вернулся с орденом Отечественной войны второй степени. Летом из военного госпиталя вернулась в свою клинику мама. Ее наградили медалью «За оборону Москвы».

Брат пошел в мужскую школу, где мне предстояла практика в старших классах. К началу четвертого курса я уже оказалась в полной семье. Жить и учиться стало легче.

У меня были удивительные однокурсницы – все постоянно помогали друг другу. А из нашего поэтического студенческого братства вышли президент Российской академии образования, основатель династии психологов Артур Петровский, автор учебников истории для четвертого и пятого классов Лев Геллерштейн, известный переводчик с французского Морис Ваксмахер, пушкинист Елена Муза, старший научный сотрудник сектора диалектологии Института русского языка Анна Сологуб.

Провожая меня с Ярославского вокзала в Абакан, они преподнесли мне альбом своих посвящений-пророчеств. Альбом потерялся, но в памяти сохранился отрывок из пророчества Артура:

«Что за странная картинка?

Пригляделся – ой-ой-ой!

Это, братцы, наша Инка

Из республики тувинской

Босиком бежит домой».

Позже, встречаясь со мной на педагогических конференциях в Москве, Артур Петровский участливо спрашивал: «Ты там, в Туве, не засиделась? Может, тебя вытащить оттуда? Не хочешь ли съездить в Китай?»

Но я уже засиделась в Туве основательно.

Добровольцы в Туву

– А как в вашей жизни случилась Тува? Ведь этого ничто не предвещало – студентов вуза готовили для московских школ и научных учреждений столицы.

– Да. Мне и в страшном сне не могло привидеться, что когда-нибудь уеду из Москвы. Нас не имели права распределять за пределы столицы.

Все изменил вызов в партбюро факультета перед нашим выпуском в 1946 году. Мне как комсоргу курса предложили сагитировать четырех добровольцев в новую Тувинскую автономную область. Всего на два года.

Комсомольское воспитание не позволило агитировать других, а самой остаться в стороне. Пришла домой и сказала: «Еду в Туву!» Мама ведь после окончания мединститута отработала два года в Челябинске. Что ж, два года можно и пережить.

Про Туву знал только мой тринадцатилетний брат-школьник: у него были тувинские марки. Остальные члены семьи почерпнули знания из энциклопедии.

В тувинском постпредстве с нами разговаривал Ооржак Сундуевич Хойлакаа, заведующий областным отделом народного образования, он сказал: придете в постпредство в двадцатых числах августа – вам будет оставлена бронь на билеты.

Когда же мы в конце августа пришли в тувинское постпредство, никакой брони не было, и никого из тех, кто с нами разговаривал, тоже не было. И я начала звонить.

По неопытности не знала, что надо было сразу обратиться в министерство просвещения, и сначала позвонила в Центральный комитет комсомола. Мне говорят: «А мы тут при чем?» Объясняю, что да как. В ответ: «Мы ничего не можем».

Потом стала звонить в ЦК партии. Как смогла вызнать заветный номер, сейчас не помню. Мне опять говорят: «А мы при чем?» Тут я не выдержала: «Как так, молодая советская автономная область, учителей нет! Мы должны туда приехать к началу учебного года!»

Тогда спросили мою фамилию, сказали: «Придете в наше здание на Старой площади, подойдете к окошку, и каждый день вам будут выдавать по два билета. Вы будете их выкупать и отправлять своих в Абакан. Сами поедете последней».

Ну, ладно, последняя, так последняя. Гале, Шуре, Ларисе и ее маме достались плацкартные места, а мне – билет без места. Но провожавшие меня мальчишки из института вскочили в вагон и успели занять нам с сестренкой Шуры верхние багажные полки. На них мы доехали до Абакана.

А вы, товарищ Розенберг, пойдете на самый трудный участок

– Добраться из Москвы до Абакана – это только часть пути, а как до Кызыла пришлось добираться?

– С приключениями. Выхожу из поезда, а там мои красавицы встречают. «Почему до сих пор не уехали?» «А нам не на чем ехать. За нами ничего не прислали».

Нашли грузовую машину тувинского потребсоюза, но шофер сказал, что увезет только одного человека без вещей – за 500 рублей. А где столько взять, когда нам по 800 рублей подъемных дали, на которые мы билеты купили да запас еды на дорогу.

Скинулись мы, набралось 500 рублей, и тут все робко на меня смотрят – боятся ехать. Говорю: «Ладно, я поеду с этим водителем, а вы мои вещи привезете». В кабине мне пришлось ехать недолго. Доехали до моста, и водитель меня наверх отправил, а в кабину свою жену посадил.

А что такое наверх, можете представить? В кузове были автомобильные шины, они, перевязанные веревками, лежали на два метра выше бортов машины. И я, как птица в гнезде, всю дорогу от Абакана до Кызыла сидела в шине, держась за веревку.

По пути жена водителя собирала бруснику, мы стояли, а я мерзла в тоненьком шерстяном костюмчике, ведь все мои вещи остались у девочек. Когда подъехали к парому через Енисей, шофер заявил: «А дальше пойдешь сама». Иначе, мол, его оштрафуют.

Сошла, на пароме перебралась на другой берег, иду и у всех спрашиваю, как дойти до этого несчастного ОБЛОНО? Дошла до него, вошла, а секретарша: «Не принимает!»

Посмотрела на нее презрительно, открыла дверь и вхожу. Сидит Николай Алексеевич Сердобов, очень сердитый: «Вам сказали, что я не принимаю?»

Я в ответ: «Вы все сказали? А сейчас я вам скажу». И как начала! «Или, – говорю, – вы сейчас же даете нам деньги, чтоб мы ехали домой, и расписку, что вам не нужны учителя. Или высылаете за моими коллегами машину в Абакан».

Он рассвирепел – не знал, оказывается, про все это. Сразу послал за девочками машину, выдал мне пальто зимнее, прюнелевые туфли, тогда из этой плотной ткани изготовляли обувь, чулки в резиночку, какие-то талоны, чтобы могла сходить поесть и дождаться, пока приедут мои.

Потом Николай Алексеевич рассмотрел наши дипломы и вкладыши и сказал: «Вы пойдете в первую школу, вы – в третью, а вы, товарищ Розенберг, пойдете на самый трудный и ответственный участок: в восьмой – десятый классы школы № 2. У вас будет историческая миссия – будете выпускать первый в истории Тувы тувинский десятый класс».

Эта фраза перевернула всю мою жизнь.

 

(Окончание следует)