(Продолжение. Начало №36 от 14 сентября)

ЗА ПРОКУРОРСКОГО СЫНКА

– Что это за нехорошее дело, Конгар-оол Борисович, которое прервало белую полосу вашей жизни?

– Драка, случившаяся 1 января 1985 года, и превратившая меня из студента филологического факультета педагогического института в зека.

Дело было так. Борис Дембирел, Валерий Шивит-оол и я жили в комнате 523 институтского общежития по улице Интернациональной. В мужских комнатах общежития обычно такой бардак, а в нашей – идеальный порядок. Даже половичок на пол постелил и всех заставлял обувь снимать и только в носках по комнате ходить.

Парни, заходя в гости, удивлялись: чистота, как будто здесь девчонки живут. А декан Марина Монгушевна Гаврилова хвалила: у Конгар-оола – лучшая комната, образцово-показательная.

Когда на подготовительное отделение филологического факультета поступил мой земляк, не буду называть его имя, очень обрадовался ему и предложил жить вместе, в нашей образцово-показательной комнате.

Новый восемьдесят пятый год он предложил встречать с его девушкой и ее подругой. Вечером пошли в муздрамтеатр на новогодний бал. Веселый был бал, я во всех конкурсах участвовал и получил сразу три приза: за сыгыт – горловое пение, пляску и бег в мешках.

Потом отправились встречать праздник к девушкам – в коммунальную квартиру. В этой четырехкомнатной коммуналке были и другие жильцы, у которых тоже веселились гости. Первого января мой приятель столкнулся с одним из этих гостей в коридоре и затеял ссору. А я надел дубленку и от греха подальше выбежал на улицу: «У меня же условный срок, надо от таких дел подальше держаться».

Уже на улице был, когда услышал со второго этажа грохот падающей мебели, звон бьющегося стекла. И зачем я, дурак, обратно побежал? До сих пор понять не могу. Но ведь побежал: как же товарища бросить, да и женщины так отчаянно из квартиры кричали: «Помогите!»

Дальше все было, как в дурном сне. Когда забежал в квартиру, дерущиеся опрокинули меня на пол. Тогда схватил что-то, первое попавшееся, с пола и кинул в них. Это оказался осколок стекла. Он задел по голове незнакомца, с которым дрался мой приятель. У него из головы кровь пошла.

Тут подоспели милиционеры, скрутили нас и увезли в отделение.

Отец моего приятеля был прокурором отдаленного района. Он вызволил нас из милиции, но уголовное дело было возбуждено, началось следствие, нас вызывали на допросы.

Вскоре отец приятеля пришел поговорить. Я заранее предполагал, что он мне скажет, и оказался прав. «Договоримся как мужики, – сказал он.– Тебя из-за условной судимости так и так будут судить, давай моего сына из этого дела уберем. Мне одного тебя легче будет вытащить».

Согласился, хотя в глубине души было сомнение, но прокурор так серьезно обещал, что поверил и на очередном допросе всю вину взял на себя.

ВМЕСТО ВСЕМИРНОГО ФЕСТИВАЛЯ МОЛОДЁЖИ –СУД И СРОК

– Прокурор сдержал свое обещание, или получилось, как в песне: «Но дело не было отложено, и огласили приговор. И дали все, что мне положено, плюс пять мне сделал прокурор»?

– Почти как в песне и получилось.

Весной 1985 года все только и говорили, что о двенадцатом Всемирном фестивале молодежи и студентов, который должен был начаться в Москве 27 июля. И у меня появился шанс попасть на этот фестиваль!

Отбор молодых артистов, которые будут выступать в Москве, проходил в городе Новосибирске на зональном фестивале, и мне предложили участвовать в нем с горловым пением – представлять творческую молодежь Тувы и национальное искусство. В республиканском центре народного творчества подобрали красивый национальный костюм, музыкальный инструмент – дошпулуур. Мне и сопровождающим купили билеты на самолет.

Я уже размечтался: прилечу в Новосибирск, пройду отборочный тур и буду петь в Москве – на Всемирном фестивале. Но не тут-то было!

В день отъезда, 5 июня, приходит в наше студенческое общежитие милиционер: мол, вызывают тебя в горотдел – ненадолго. Иду, простодушно рассказываю, что у меня очень мало времени – лечу сегодня на важный конкурс. Тут же было доложено, что я собираюсь бежать от следствия, сразу же приняли меры: обрили и посадили в камеру – в следственный изолятор.

Через двадцать два дня в суде огласили приговор: шесть лет лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии усиленного режима.

Я был в шоке – ведь прокурор обещал, что вытащит! А вышло так, что все на меня повесили.

На суде пострадавший в драке рассказал, как все было на самом деле: что не я, а другой пьяный парень затеял скандал, ударил его подругу, начал опрокидывать мебель. Про меня он говорил: «Этот парень был в шубе, видно, с улицы забежал. У меня к нему нет претензий. Осколок, брошенный им, немного задел голову, и все». С ним мы потом встречались. «У меня челюсть отвисла, когда твой приговор услышал, – рассказывал он. – Шесть лет – за пустяковый порез».

Даже конвойные посочувствовали, шептали: «Тут один натворил делов, так его отпустили. Тебе, парень, тяжко дали, пиши жалобу, пиши».

В зоне всех прибывших новичков первым делом расспрашивают: какая статья, за что сел. Послушали меня бывалые зеки и упрекнули: «Зачем прокурорского сынка выгораживал?»

Советовали, как и куда писать бумагу, чтобы пересмотрели дело. Но все было бесполезно. Если бы сына прокурора привлекли за хулиганство вместе со мной, это могло бы серьезно навредить его отцу в продвижении по службе и в переводе из района в Кызыл, так что было сделано все, чтобы мне одному сидеть и сидеть.

В ТЮРЬМЕ СГНИЁШЬ – ОБЕЩАЮ

– Где вы отбывали свой шестилетний срок?

– В городе Ак-Довураке, в исправительно-трудовой колонии усиленного режима, сокращенно – ИТК-3. Сейчас ее уже нет – расформирована. А в 1985 году, когда попал туда, это было мощное учреждение: осужденные строили крупные объекты, жилые дома. Так что я в строительстве Ак-Довурака тоже поучаствовал.

На складе колонии чего только не было: шлакоблоки, брус, все, что нужно для строительства. Как-то приехала к нам загружаться машина из сут-хольской больницы. За рулем оказался мой отчим. Парни решили подшутить над ним и радостно сообщили: «Ты ведь отец Конгар-оола? А он здесь срок мотает, мы его сейчас позовем, свидитесь по-родственному». Он так перепугался, что даже загружаться не стал, уехал порожняком.

Когда мне рассказали об этом, очень удивился тому, что отчим меня так боится. Вот ведь как все сошлось: в детстве я страшно боялся, что он меня в очередной раз прибьет, а теперь, когда в зеки попал, я для него страшным стал. Мы с ним так и не встретились. Слышал только, что он скончался в середине девяностых годов.

В колонии я не весь срок отсидел. Повезло: шесть лет уменьшились на целых два года. Помогла Октябрьская революция: в 1987 году – к ее семидесятилетней годовщине – объявили амнистию, в том числе, и тем, кто уже одну треть срока отсидел и не был злостным нарушителем режима содержания в исправительно-трудовых учреждениях.

Собрали комиссию, на ней прокурор по надзору Трофимов задал мне несколько вопросов и объявил, что Ондар под эту амнистию попадает.

Так что вместо четырех лет мне осталось отсидеть в ИТК «Кара-Даш» – так мы, зеки, по своему называли ИТК-3 – только два года.

Только прокурору, отцу моего приятеля, это сокращение срока совсем не понравилось. Навестил он меня в зоне, спрашивает: «Два года осталось?» Отвечаю: «Да».

Вдруг он как наедет на меня: «Чего это ты письма моему сыну отсюда шлешь? Хочешь, чтобы он, как шестерка, тебе передачи носил?» А я спрашиваю в ответ: «А о чем мы с вами договаривались?» Тут как понесло его: «Что ты несешь? Что значит, договаривались?» А дальше как припечатал: «Артып калган чуртталганны домзак дуву дырбап тондурер сен – кай-даа барбас сен!» – «В тюрьме сгниешь, до конца жизни сидеть будешь, никуда не денешься – обещаю!»

Промолчал. Он – прокурор, я – бесправный зек, какой может быть разговор между нами?

А однажды моя мать пришла на свидание и начала выговаривать: «Что ты творишь? Зачем все зубы прокурорскому сыну велел выбить? Ты здесь сидишь, письма друзьям шлешь, чтобы за тебя отомстили на свободе, а я мучаюсь».

Ничего не понял: не в моих правилах исподтишка мстить. Потом выяснилось, что он с друзьями выпивал на берегу – победу на соревнованиях обмывали. Не поделили что-то и подрались. Там ему зубы и повыбивали. Тогда его родители решили, что это я подсылаю к нему парней и начали давить на мою мать: будешь отвечать, и зубы новые нашему сыну ставить.

ЧЁРНЫЙ КАМЕНЬ ЗОНЫ

– «Кара-Даш» – «Черный камень». Какая-то мрачная поэзия в этом неофициальном названии зоны.

– Это очень точное название, потому что годы, проведенные в зоне, тяжелым черным камнем повисают на судьбе человека. Многим, даже выйдя на свободу, не удается сбросить с себя этот черный камень.

– Реально ли новичку в зоне не сломаться и остаться самим собой?

– Действительно это очень трудно. Для многих – невозможно.

Среди тех, кто сидел со мной, были отличные талантливые парни – спортсмены, музыканты. Попадали они в колонию не за тяжкие преступления, а, считай, ни за что – за какую-нибудь драку, в которой и крови-то большой не пролилось. Просто поцапались из-за девушки, чтобы себя показать, как часто в молодости бывает.

А жизнь в зоне – это испытание на прочность. Там новичков ломают. Они – шестерки: бегают по поручениям старых зеков, которые большой срок мотают. Варят для них чифир – очень крепкий чай, прислуживают во всем.

Ослушаться, слова против них сказать нельзя. Эти старики-авторитеты, если им хорошенько поддать, богу душу отдадут сразу же, но за ними – настоящие бандиты. С непокорными – разговор короткий. За руки, ноги возьмут и так приложат о цементный пол, что мало не покажется.

Попробуй-ка каждый день жить в таком напряжении: постоянно быть на побегушках, испытывать унижения, годами ломаться, переступая через гордость. Это – самое тяжелое в зоне.

Потому многие парни, которые с маленькими сроками попадали в колонию, выходили оттуда психически неуравновешенными, озлобившимися. В зоне не могли себя показать, так на свободе – в семье – себя показывали: «Я такой крутой!» Все свои обиды, унижения на родственниках вымещали, превращая жизнь близких в ад. А через какое-то время опять попадали в колонию.

Нельзя новичков сажать вместе с опытными зеками – авторитетами, а за мелкие прегрешения лучше наказывать условным сроком.

– Вам, новичку в зоне, тоже приходилось терпеть все эти унижения от зеков-авторитетов?

– Мне – нет. Тот, кто обладал каким-то талантом, сразу авторитет завоевывал, но не своим сроком, а своими способностями. Их не трогали, не задирали.

У нас в зоне очень уважали спортсменов – борцов, волейболистов, которые были лучшими в соревнованиях, проводившихся в колонии. Еще – художников, которые могли красивым почерком, с красивой картинкой письмо на волю написать или поздравительную открытку для любимой женщины оформить.

Ценили мастеров, которые резьбой занимались и такие шкатулки, рамочки для фотографии делали – залюбуешься узорами. А какие альбомы для фотографий шили – красота. Такие умельцы были!

Артистов тоже очень уважали. Мы создали ансамбль и по праздникам давали концерты в клубе колонии, самодеятельность администрация ИТК поощряла, поддерживала, считалось, что при помощи музыки и песен осужденные перевоспитываются.

А неофициальные концерты нас просили дать авторитеты, когда кого-то из них провожали на свободу, а кого-то, наоборот, встречали. Это были шикарные по зековским меркам праздники: на них даже запрещенные в колонии шоколадные конфеты и какао можно было увидеть. Артистов ими тоже угощали, а в обычные дни ложка сахарного песка, кусок рафинада были для нас редким лакомством.

Устраивались такие посиделки после ужина, перед отбоем, когда зеки уже сидели в своих отрядных жилых бараках. Стол накрывали в проходах между койками. Койки – в три яруса. Самые неудобные и непрестижные места – на третьем ярусе и возле двери, там спят новички и обиженные. Самые почетные места – в уголке, и обязательно – внизу, там и располагаются авторитеты. Иногда такие вечеринки могли и на всю ночь затянуться. Тогда кого-то из обиженных шестерок на атас ставили у двери – на случай появления надзирателей.

Хоомей на всех концертах встречали на «ура» и постоянно внушали мне: когда выйдешь на свободу, ты обязательно должен стать знаменитым артистом и на всю страну прославить наше тувинское горловое пение.

КОМПЛЕКТ ИЗ ТРЁХ ПРЕЗИДЕНТОВ

– А ведь так и получилось, как наказывали вам в зоне осужденные: прославили. И для всех троих президентов страны – по очереди – исполняли хоомей.

– Действительно, полный комплект получился – три президента: Ельцин, Путин, Медведев. Со всеми тремя встречался и пел для них.

Для первого президента России Бориса Ельцина пел 16 июня 1994 года у озера Чагытай. Его тогда очень торжественно встречали в Туве, у озера юрты поставили – красота. И я там, на свежем воздухе, исполнял хоомей.

К тому времени Борис Николаевич был уже в подаренном ему тувинском халате, уже араки попробовал и оценил ее, только все не мог поверить, что эту тувинскую самогонку из молока гонят. Его тогда специально к аппарату – шуурууну подвели, который у юрты на костре стоял. Телохранитель его держит: нельзя, там же все кипит! А он: не держите меня! Попробовал и изумился: правда, молоко, вот бы молоко со всей России собрать, это сколько бы араки получилось!

Потом президента посадили под шатром, концерт начался. Пою. Вдруг Борис Николаевич как вскочит со стула, как ко мне побежит. Командует: «Ну-ка, еще раз!» Он думал, что я что-то в рот положил, поэтому такие необычные звуки издаю. Стоит надо мной и в рот смотрит: нет ли там чего спрятанного.

Даже растерялся на секунду: я – парень невысокого роста, а тут такой здоровый президент навис надо мной и в рот заглядывает. Что делать? Петь надо, что еще могу, я же артист. Смотрю на него снизу вверх и пою. Он так заинтересованно слушает, потом снова просит: «Еще раз!» Снова пою. Он аплодирует. А потом взял мою руку, поднял вверх: «Какие таланты! Он российское звание хотя бы имеет?» Ему отвечают: «Нет».

Тогда министром культуры России Евгений Сидоров был. Ельцин начал на него наезжать: «Сидоров, почему я такой уникальный талант впервые слышу?» «Борис Николаевич, я сам впервые слышу». «Что ты за министр культуры? Представить к званию!»

После этого сразу звание дали, уже в октябре – Заслуженный артист Российской Федерации. И не только мне, но и многим тувинским артистам. Целую папку документов в Москву отправили, и все прошли: звания заслуженных получили и артисты, и просто работники культуры – чиновники.

Для Владимира Путина тоже на природе в Туве пел: 14 августа 2007 года, на берегу реки Хемчик, в местечке Шанчы-Аксы. Там, где часто бывает Сергей Шойгу, он любит отдыхать в этих местах. В тот раз он приехал вместе с Путиным. Ночь, костер горит, а мы, горловики, концерт даем. Всю ночь пели.

Путин нам руки жал, рассказывал, что есть картина какого-то знаменитого художника, я забыл его фамилию, на которой луна так ярко сияет, что люди не верят, что она просто красками нарисована, и все время хотят заглянуть за картину: нет ли там лампочки. Он признался, что тоже хотел бы изнутри посмотреть, как мы издаем такие удивительные звуки. Очень теплая и дружеская встреча была, совсем неофициальная.

С Дмитрием Медведевым встречался в официальной обстановке в Москве: в 2011 году – 24 марта. Я эту дату хорошо запомнил, потому что на следующий день – 25 марта – у меня в Кызыле сын родился. Еще думал тогда: если бы даты встречи и рождения точно совпали, назвал бы сына в честь президента: Адыг-оол – Медведь.

На встрече с президентом в Мультимедиа-арт музее много людей было: писатели, композиторы, режиссеры, художники, певцы. Время для каждого выступающего было ограничено, но я все равно спел – 35 секунд хоомея.

И о нашей проблеме успел рассказать: официально профессии хоомейжи просто не существует.

Медведев пообещал конкретно решить эту задачу. И она была решена: в России появилась новая профессия: артист горлового пения – хоомейжи. Она была дополнительно внесена Министерством здравоохранения и социального развития России в Единый квалификационный справочник.

Теперь дело за решением вопроса о пенсионных льготах, чтобы тувинские горловики-профессионалы, могли уйти на заслуженный отдых после пятнадцати лет выступления на сцене, как артисты балета или оперные певцы. Ведь хоомейжи – нелегкая профессия, влияющая на здоровье, это даже научными исследованиями доказано.

ШТРАФНОЙ ИЗОЛЯТОР – ТЮРЬМА В ТЮРЬМЕ

– А как у вас – профессионального хоомейжи – обстоят дела со здоровьем?

– На здоровье не жалуюсь, но давление у меня повышенное: 190 на 120 – рабочее, а один раз измерили, так и вовсе 250 на 140! Но ничего – пою, хотя напряжение при этом – огромное.

А вот последствия пребывания в зоне до сих пор на здоровье сказываются. Жизнь в зоне – постоянное испытание на прочность. Порядки там очень суровые.

В октябре 1986 года меня за нарушение режима – свободно ходил между бараками, в которых находились отряды, а это запрещено – отвели в дежурку к старшему лейтенанту, в тот день – дежурному помощнику начальника колонии. Не хочу даже упоминать его имя.

Он пригрозил: «На пятнадцать суток в ШИЗО посажу». Ладно, думаю, придется сидеть. Ноябрь прошел, декабрь начался – тишина. Радуюсь: забыл про меня начальник, или просто попугал.

Не тут-то было. 29 декабря заходит этот старший лейтенант с двумя солдатами в клуб, где мы репетировали – к новогоднему концерту готовились. Постоял, посмотрел на меня пристально так и ушел. А после ужина вызывают: «Осужденный Ондар Конгар-оол, прибыть в дежурную комнату!»

Сидит он, старший лейтенант, снова дежурит по колонии, и весело так сообщает: «Тебе – сюрприз!» На столе – объяснительная, которую я еще в октябре писал.

«Так это когда было», – говорю. «А ты внимательно читай, что дальше написано», – предлагает он мне. Читаю: «Пятнадцать суток ареста за нарушение режима содержания». И дата стоит – 29 декабря 1986 года.

Хватаюсь за соломинку: «А как же Новый год, начальник? Мне же на концерте выступать». «Концерт и без тебя проведут, а Новый год в штрафном изоляторе встретишь».

– О штрафном изоляторе жуткие вещи приходилось слышать: тюрьма в тюрьме, где холодом и голодом морят. Каким он был в ИТК «Кара-Даш»?

– А таким и был – тюрьма в тюрьме. В угловой части зоны за бетонным забором – бетонное здание. Внутри узкий коридор, по бокам – камеры. В коридоре – тусклая лампочка, в камерах света нет.

Камеры – разные. Были ПКТ – помещения камерного типа, где сидели по три, шесть месяцев. Там хоть кровати были: на ночь их опускали, утром – поднимали. И днем зеки сидели на бетонных основаниях кроватей.

А в камерах ШИЗО, где сидели по пятнадцать суток, никаких кроватей и тумб не было. Просто маленькое пустое помещение за двойным запором: сначала – решетка, потом – дверь. Стены, потолок, пол – все бетонное.

Нас в этой камере трое было. Спали на полу, прижавшись друг к другу. Как только бок к полу примерзал, кто-нибудь командовал: «Шу де!», мол, ну-ка, давай, и все одновременно переворачивались на другой бок. Лучше всего было тому, кто в середине спал – его с двух сторон своим теплом хоть как-то грели. Мы по очереди в середину ложились, чтобы по-честному было.

Так что насчет холода – все правильно, и насчет голода – тоже. Еда там была такая – летная и нелетная.

– Летное и нелетное питание в ШИЗО – это такой юмор?

– Да, юмор штрафного изолятора. Там только одно остается: или плакать или смеяться. Плакать мужчинам не положено, поэтому надо смеяться.

Нелетные и летные дни чередовались. Нелетная погода – это значит, что на обед приносят просто воду в алюминиевых мисках. В летную погоду получаешь воду, в которой капуста или овес плавают. Эту холодную баланду есть невозможно. Но ешь – от голода.

Хорошо, что хоть хлеб давали три раза в день: положенную норму зека. Норма была такая: буханку делили на пять частей. Одна пятая часть буханки – твоя порция на завтрак, обед и ужин. Всего в день получается чуть больше половины буханки хлеба. Вот и все питание в ШИЗО. Так и сидишь назначенный тебе срок безвылазно в камере, никаких прогулок тебе не положено.

Но были и развлечения.

ТРИДЦАТЬ ТАЗОВ ВОДЫ И НЕЗАКОННЫЕ УКОЛЫ

– И как же вы развлекались в камере?

– Это не мы развлекались, это надзиратели над нами веселились. И я эту шутку сполна испытал в ШИЗО уже после первой ночевки в камере.

Рано утром – в пять часов дверь с грохотом открылась, мы вскочили, руки – по швам. Прапорщик, ему зеки кличку дали Кара-Кадай – Черная баба, спрашивает: «Осужденный Ондар, какое сегодня число?» Отвечаю: «Тридцатое». В ответ слышу: «Упал!»

При этом слове сразу понял, как ошибся. Ведь предупреждали мужики, какое число в ШИЗО назовешь, такое количество тазов воды надо будет вылить в коридор и досуха пол протереть. Мне надо было сразу сообразить и ловко свести это к шутке, мол, первое число, начальник, первое. Такое тоже могло прокатить.

Но раз тридцать сказал, значит, тридцать тазов надо вылить. В коридоре – кран с холодной водой, горячей – не положено. Снимаю валенки, носки, закатываю штанины и начинаю выплескивать воду на бетонный пол, а потом досуха вытирать его. В голове одна мысль: «Быстрей! Быстрей!! Быстрей!!!» Ноги в ледяной воде так окоченели, что уже ничего не чувствуют, а из меня пар идет, пот градом льет. Кое-как закончил.

В камере пацаны ноги мне растирают, пытаются дыханием согреть, в чувство приводят. Из соседних камер кричат, советы дают: «Ондар, давай быстрей на живот ложись, ногами в батарею упрись». Кое-как оклемался.

– Так это уже – не перевоспитание, а настоящее издевательство, никаким режимом содержания не предусмотренное. Неужели нельзя было отказаться, права свои отстоять?

– Какие права, о чем вы говорите? Да, это был просто беспредел, издевательство, но очень хитрое – не подкопаешься. Если бы отказался, прапорщик сразу бы рапорт написал: осужденный отказался работать – помыть пол. И начальство сразу сделало бы вывод: так он и в ШИЗО режим нарушает?! Еще пятнадцать суток ему!

Я потом уже прикинул, подумал: наверное, не давал я прокурору покоя, совсем хотел он меня со свету сжить, вот и заказал для меня и штрафной изолятор, и тридцать тазов, чтобы уже никогда и никому не мог ничего рассказать.

Ведь в такой мороз бегать босиком по ледяному полу с ледяной водой – верное воспаление легких получить, а где воспаление легких, там и туберкулез. Из лагерей много молодых ребят больными выходили и умирали рано.

Я после ШИЗО такое воспаление легких подхватил – страшно вспоминать. Пошел в санчасть, а там врач смеется, разламывает таблетку цитрамона на две половинки и говорит: «Это – от головы, а это – от температуры».

Совсем доходить стал. Слышу как-то, земляки по Дзун-Хемчикскому району – ребята из сел Чыргакы и Чыраа-Бажы – говорят про меня: «Очень уж он плох, если не помочь, потеряем парня».

И помогли, добыв каким-то образом ампулы с пенициллином. В зону, несмотря на контроль и охрану многое попадало, что не должно было попадать. Были у опытных людей свои пути и каналы.

Один раз к нам даже фотоаппарат «Смена» попал, и мы прямо в колонии сфотографировались. Потом фотоаппарат так же быстро из зоны исчез, а фотографии у меня до сих пор сохранились. Только многих на этих фотографиях запечатленных – моих ровесников – уже в живых нет.

Уколами с незаконно добытым пенициллином спас меня Вова Бады, он был осужденным с хорошим местом работы – завхоз школы, где те, у кого среднего образования не было, могли учиться. Вова на плитке в школьной лаборатории кипятил шприцы – тогда ведь об одноразовых шприцах и слыхом не слыхивали.

В полдень, когда отряды сплошным потоком шли на обед, я быстренько незаметно проскакивал через калитку в школу. Там меня уже поджидал Бады, быстро ставил укол, и я снова юркал в общий строй, чтобы никто не заметил моего отсутствия и снова не обвинил в нарушении режима.

Уколы помогли – выздоровел, но последствия воспаления до сих пор остались: всего разок по полу босиком пройдусь – сразу заболеваю.

БЕСПРЕДЕЛ НАЧАЛСЯ С ПУГОВИЦЫ

– Конгар-оол Борисович, а что за страшный бунт осужденных был подавлен в ИТК-3 в середине восьмидесятых годов?

Об этом в весьма краткой истории тувинских лагерей, размещенной сегодня на сайте Управления Федеральной службы исполнения наказания по Республике Тыва, разумеется, нет ни слова, но вы-то как раз в то время свой срок отбывали и можете аннулировать это белое пятно истории, дав свою версию событий.

– Да, был очевидцем. И точную дату помню – 13 мая 1986 года. Да ее все, кто тогда в зоне сидел, отлично запомнили, потому что это было страшно.

Только никакого вооруженного бунта осужденных не было. Началось все с пуговицы. Начальство потребовало, чтобы все застегнули свои робы наглухо, чтобы и верхняя пуговица застегнута была. Одни застегнулись, а другие не стали: нам западло, у нас здесь не особый режим, а только усиленный, и мы не в армии. На них начали давить, все равно застегиваться не стали, шумят.

И начался беспредел. Было доложено: осужденные бунтуют. Армию в зону запустили. Солдаты в шлемах, с дубинками, овчарки лают.

Где-то тысяча пятьсот человек тогда в колонии свои сроки отбывали. Всех, загнали, как отару овец, за ограду, и начали поименно вызывать на этап тех, кого считали зачинщиками, авторитетами.

Грузили этап в крытую машину, как коров и лошадей на убой. Чтобы в эту машину попасть, надо было по такому узкому коридору пробежать, вдоль которого солдаты с овчарками. Тех, кто по этому коридору идет, дубинками подгоняют, бьют, собак специально натравливают. Они поэтому не идут, а бегут, чтобы быстрее в эту машину забраться.

Все затихли, боятся: вдруг его фамилия прозвучит. И я боялся: все же тоже как артист был авторитетным. В голове только одна мысль: если вызовут, только бы не упасть, тогда дубинками забьют, бегущие следом затопчут.

Полная машина уже – до отказа, а все равно вызывают. Осужденные кричат, лезут друг на друга, на них овчарки бросаются. Мясорубка! Кровь рекой!

Нельзя так. Хоть и зеки, преступники, но все равно ведь – живые люди.

В машине этой человек сто могли нормально разместиться, а загрузили в два раза больше. Вывезли двести человек из зоны, потом, рассказывали, кое-как распихали по другим колониям.

Так что зона – место, где постоянно приходилось выживать. Сегодня у осужденных столько прав, что в советские времена и не снилось! И нынешние колонии по сравнению с прежними – пионерлагеря.

ИТК «Кара-Даш» уже давно нет. Как-то, когда выступали в Ак-Довураке, после концерта сводил ребят – молодых артистов – на развалины зоны. Бетонный изолятор уже даже без крыши стоял. Я показал камеру, где сидел, ребята удивились, но, по-моему, не очень даже поняли, а у меня – мороз по коже. Это трудно понять, если сам не пережил. А лучше никогда и не переживать такое.

ОСТАВАТЬСЯ ЧЕЛОВЕКОМ

– Главный урок, полученный в зоне?

– Оставаться человеком.

– И удавалось? Став известным и уважаемым человеком, не мстили тем, кто причинил вам зло?

– В конце концов, правда с коготок победит гору лжи. Зачем мстить и желать зла? Когда в 1998 году меня избрали депутатом Законодательной палаты Верховного Хурала Республики Тыва от Дзун-Хемчикского района, карьера прокурора, отца моего приятеля, однажды была в моих руках. И я ему помог.

Депутаты на сессии должны были проголосовать за или против его кандидатуры на высокую должность. Он глаз на меня не поднимает. Смотрю на него и думаю: «Как интересно переплетаются судьбы людей. Ведь он обещал, что закончу свои дни в зоне, жизнью моей распоряжался, а теперь сам от меня зависит».

И я внес предложение провести открытое голосование. Тайное голосование было всегда опасно, даже кандидатуры министров с первого раза никогда не проходили. А когда голосование открытое, кто же захочет себе врага нажить, поднимая руку против. Предложение мое приняли, проголосовали открыто, и он получил высокую должность, к которой так стремился.

А того старшего лейтенанта, который меня, улыбаясь, в ШИЗО с ледяной ванной упек, тоже по службе оценили, правда, без моего участия: он полковником стал.

Как-то в Москве, когда с зарубежных гастролей возвращался, я его встретил в аэропорту. Кричу ему радостно: «Экии, дарга!» Здороваюсь, как в колонии было принято, обращаясь дарга – начальник. А он так странно на меня смотрит и глаза отводит.

Окончание – в следующем номере.